Статья А.П. Ершова была напечатана в стенгазете Вычислительного центра СО АН к 50-летию Андрея Александровича Берса.

Впервые я увидел Андрея Берса в конце 1950 г. Я уже полтора года как работал в СО АН СССР и доживал в Москве последние недели. В МГУ в помещении физфака проходила одна из первых конференций по кибернетике. Тематика её в связи с нечёткостью предмета была весьма пёстрой, но это никого не беспокоило, и любознательному человеку заведомо можно было найти на конференции что-нибудь по вкусу.

На сцену вышел нескладный молодой человек с нечастой в то время бородой и что-то начал весьма заносчиво рассказывать. Материал был, безусловно, оригинален, но из-за заносчивости не очень убедителен, и докладчик удалился со сцены совсем по Пастернаку со смешанным ощущением победы и поражения. Тем не менее, его незаурядность обращала на себя внимание и поэтому, когда Андрей каким-то образом найдя меня, сказал, что он заканчивает замечательный институт МЭИ, получает специальность по ЭВМ и программированию и хочет работать в Сибирском отделении, я недолго раздумывал, рассказал ему, чем занимаемся, и мы договорились, что он по распределению прибудет в ВЦ, который, как известно, был в то время отделением Института математики.

В апреле 1961 г. Берс появился в Академгородке и со свойственной ему громкой решительностью объявил, что прибыл сюда минимум до пенсии. Его пребывание в Институте математики началось с конфликта, потому что заведующий отделением вычислительной техники решил его перехватить и забрать из отдела программирования. А т. к. заведующий вычислительным центром был ближайшим другом заведующего отделением вычислительной техники, то им подумалось, что простого административного решения будет для этого дела достаточно. Не тут-то было. Берс проявил свою строптивость и сказал, что он сюда приехал не пешкой, а по осознанному желанию, и сам знает, чем хочет заниматься. Я, со своей стороны, обратил внимание директора института на подмену руководства администрированием со стороны начальства.

В результате Андрея мы отстояли. Правда, в общеотдельскую тематику (система АЛЬФА и стандартные программы для М-20) он по причине излишней независимости мышления сразу не внедрился. Доделывал кое-что из институтских дел и, кстати говоря, выполнил одну работку очень близкую к нынешним занятиям,– программу перекодировки буквенно-цифровой информации для выдачи на телетайп (в ту эпоху восьмеричной системы это была экзотика).

Осенью 1961 г. мы все были в большом волнении. Алексей Андреевич Ляпунов, мой учитель по диплому и аспирантуре, поставивший преподавание программирования в МГУ, утвердивший научный статут кибернетики в СССР, переезжает в Сибирское отделение. Приехав к нам, он решил всю нашу команду, работавшую над системой АЛЬФА, взять в теоретическое отделение института математики, в отдел кибернетики. Мы были счастливы и жили этими ожиданиями. К сожалению, при более детальном знакомстве с группой, Алексей Андреевич заявил, что кое-кто из нас не приемлем для работы в отделе в силу очевидной для него неспособности. Проблема состояла в том, что я был об этих людях другого мнения. Наступил один из тех редких моментов в жизни, когда надо было принимать решение. Я отказался переходить в отдел кибернетики, и остался в ВЦ со всей группой, утратив на время расположение учителя, но сохранив коллектив и самостоятельность.

Тут Андрей дал маху. Не в силах преодолеть магического влияния Ляпунова, он всё забыл и ушёл к нему в отдел. Кое-кому в АЛЬФА-группе это показалось предосудительным непостоянством.

Я позволил себе сказать "дал маху", потому что в отделе кибернетики у Андрея работа не сложилась. Алексей Андреевич отошёл от тематического руководства отделом, передав его Юрию Ивановичу Журавлёву, а сам занялся математической биологией. Берса кинули на договорную прикладную тематику, на которой он, вымучив из себя положенное количество отчётов, сильно заскучал. Однако у него сохранился очень важный для жизни и дела контакт с Ляпуновым, который привёл его в физматшколу. Здесь проявилась и развилась замечательная способность Андрея Александровича заражать молодёжь универсальным интересом к науке и поддерживать этот энтузиазм и способность к работе до того времени, когда молодой человек обретает самостоятельность и почву под ногами. Из всех известных мне "рядовых", т. е. не обременённых автоматическим авторитетом должности и звания научных сотрудников, которые работают с молодёжью лицом к лицу, у Андрея Берса эта способность наиболее замечательна и продуктивна. От того периода жизни у Берса остались не только яркие воспоминания, но и небольшая книжечка, написанная вместе с новосибирским журналистом Фроловым "Олимпиада – первый вклад в науку" (изд-во Сов. Сибирь, 1964 г.). Я её перечитал недавно, случайно раскопав книжные залежи. Как и любой достоверный текст, она несёт на себе отпечаток неуловимых примет времени, равно как и непреходящих человеческих ценностей.

Несколько отвлекаясь, скажу, что Андрей Берс принадлежит к тому поколению научно-технической интеллигенции, чьё самосознание складывалось в очистительный период XX съезда КПСС, кто зачитывался повестями братьев Стругацких и заслушивался песнями Булата Окуджавы. Это поколение освоения целины, строительства Сибирского отделения, выхода в космос и других славных свершений нашего времени. Сейчас, в середине 80-х годов, активность этого поколения уже идёт на убыль, но тем более отрадно видеть в учениках Андрея Александровича и их ровесниках, которые всё больше начинают задавать тон в нашем институте и других местах их работы, сохранение исторического оптимизма 60-х годов в сочетании с полным осознанием посуровевших реальностей текущего момента.

Тридцать три года потому и называют христовым возрастом, что по статистике именно на это время случается у многих людей жизненный кризис, который требует какого-то преодоления или обновления. К этому возрасту Андрей Берс понял, что теряет лучшие годы зря, и вернулся в уже давно ставший на ноги Вычислительный центр, поступив в аспирантуру. Защита диссертации не воспринималась как жизненная необходимость, но положение учащегося предоставляло дополнительную свободу выбора направления.

Задним числом интересно анализировать, как Андрей Александрович двигался, нащупывая своё редкое призвание – архитектурное проектирование программо-машинных систем. В каждой из выполненных им работ – переводе Алгола 68 на русский язык, в графическом формализме описания синтаксиса, в работах по параллельным процессам, приведших впоследствии к понятию потоковых программ,– просматриваются характерные черты его архитектурного стиля – опережающая интуиция, выделение нескольких ключевых понятий, ненасытная игра с ними для прояснения их сущности, способность к визуализации, когда всё видно на "картинке", сочетание инженерного практицизма с прямым воплощением самых заоблачных идей.

Наиболее драматическим был период работы Андрея Берса в БЕТА-проекте с 1970 по 1973 гг. Это было время поисков архитектуры многоязыковой системы программирования. Ключевой проблемой было определение основных структур внутреннего языка – совокупности несущих конструкций транслятора, позволяющих выразить семантику транслируемых программ и быть опорой для оптимизирующих преобразований и последующей генерации. Берс привел в проект Валеру Грушецкого и Серёжу Покровского, а сам отважно взялся за поиск структур внутреннего языка. Дело было сложное, и работа шла в режиме конкуренции подходов. Главным оппонентом Берсу был Миша Шварцман – ныне чужеземец, а тогда молодой выпускник кафедры алгебры и логики НГУ. К сожалению, подход Берса был чересчур идеологичен – он шел от довольно узкой конструкции – потоковых операторных структур. Это слабо изученная структура, которая даже сейчас в виде потоковых схем ещё не стала обыденной реальностью. Подход Шварцмана был более прагматичен, больше шел от восприятия, нежели от внутренних импульсов, кроме того, ему помогала математическая подготовка, которую, к сожалению, в отличие, скажем от В.Е. Котова, Берс так и не смог в должном количестве обрести. Однако ряд свойств Шварцмана, которые, в конце концов, вывинтили его из советского общества, проявлялся уже и в этом споре, в особенности в способе отстаивания своих идей. Берс как первый оппонент каким-то чутьём чувствовал, что Шварцман – чужой человек проекту, хотя это и было невозможно выразить в объективных терминах. Между ними возникла острая вражда, которая сотрясала проект до основания.

В то время спор технически был выигран Шварцманом, Андрей был деморализован и выбит из седла. С учётом последовавших событий эта история была для многих поучительным уроком.

Андрей Берс полностью обрёл себя, когда вышел на применение ЭВМ в полиграфии. В этом деле счастливо сфокусировались все его задатки, увлечения и опыт: любовь к книге, к шрифтам и оформлению, графика, системотехника, многоуровневость и разнообразие работы, срочная актуальность в сочетании с "вечными проблемами". В очень короткий срок он осмыслил проблемы целой отрасли и высказал серию безошибочных идей, касающихся принципов компьютеризации полиграфии. Кульминацией этого периода, не только изменившей облик нашей лаборатории, но и оказавшей воздействие на баланс научных направлений института, стал проект РУБИН – программа компьютеризации производственных процессов редакции и издательства газеты "Правда". Андрей Александрович в течение двух лет изучал производственные процессы на "Правде", создал образцовый лабораторный инструментальный комплекс, сформировал сильный коллектив, на 70 % состоящий из его учеников.

Без какой-либо подачи и начальственного посредничества, только благодаря чёткости и убедительности научных положений и технических предложений он был назначен издательством "Правда" главным конструктором системы РУБИН. И здесь нет никакой бутафории. Им собственноручно написана "Генеральная схема создания и развития системы РУБИН" – документ, утверждённый Главной редакцией газеты и на десятилетие определивший техническую политику в области применения ЭВМ в многотысячном коллективе с миллиардной годичной продукцией. Этим летом ему, и больше никому, предстоит определить на основе анализа опытного образца интеллектуального терминала, который привезут на ведомственные испытания польские соразработчики, можно или нельзя заказывать начальную серию этих машин.

Жизненный путь Андрея Берса трудно назвать образцом для благонамеренного подражания. Он – не блещущий здоровьем человек, без существенных компонент жизнеобеспечения в виде семьи, академических званий и достатка. Его так же легко ранить, как и нарваться на резкость с его стороны. Ему, как и многим из нас, не хватает профессионализма и волевых импульсов на заключительных стадиях проекта. И тем не менее, без всяких юбилейных преувеличений, я хотел бы сказать, что люди, подобные Берсу, являются важными опорными пунктами во внутреннем развитии науки. Главное – это поразительная цельность их натуры, когда работа органически сливается с времяпрепровождением, с привычками, со всем багажом знаний, с общей культурой. Второе – это ощущение своей значимости, предназначенности к выполняемому делу. Не надо путать это с обывательским самомнением. Любая творческая работа по-настоящему реализуется только если человек сознает себя единственным обладателем того, что через минуту (или годы) отольется в строчке или металле и станет общим достоянием. И, наконец, это уже отмеченная способность к передаче знаний, реальный вклад в поддержание культурной преемственности поколений. В этом качестве Андрей Александрович Берс является достойным продолжателем традиций русской интеллигенции.

В девять веков документированного существования своего рода Андрей Берс вписал коротенькую, но всё же заметную (почти шесть процентов!) пятидесятилетнюю чёрточку. Не будем гадать, насколько далеко эта чёрточка продлится дальше. Тем не менее, есть много оснований пожелать Андрею Александровичу больших планов на будущее и разделить вместе с ним удовлетворение пройденным путём и совместной работой в славном Сибирском отделении Академии наук.

А.П. Ершов